Затем она повернулась ко мне и смущенно сказала: "Было не больно. Ведь и не
должно быть больно, да, доктор?"
Недели и месяцы спустя, принимая роды у женщин, страдающих от боли, я
постоянно слышал эту фразу, режущую мне уши: "Ведь и не должно быть больно,
да, доктор?"
Эта молодая женщина не знала, сколько счастья для женщин всего мира
заключалось в ее случайно сказанных, но исключительно верных словах,
произнесенных на наречии кокни. Вот так, из семян, оброненных нечаянно и в
неожиданном месте, могут произрастать огромные деревья.
Вскоре после успешной сдачи последнего экзамена в Лондонском госпитале я был
призван на военную службу, так как начиналась Первая Мировая война.
Подавленный, я писал домой: "Я надеялся, что моя жизнь будет посвящена
умножению человеческой расы. Я не хочу, чтобы меня звали на помощь люди,
разорванные на части! Не хочу смотреть, как они умирают!" Но Англия принимала
участие в войне, и как у несчетного количества других молодых людей, у меня
не было выбора, кроме как служить своей отчизне. Меня приписали доктором в
часть скорой помощи и отправили в Галлиполи.
Мне тяжело вспоминать самые страшные часы моей жизни. Это было в августе 1915
года вскоре после высадки в Сувла Бэй. Мое дежурство на берегу началось в два
часа ночи. Станция первой помощи находилась на краю Соленого Озера. Грязь
вокруг была покрыта тонкой коркой кристаллов, слегка мерцающих под звездным
светом безлунного неба. Около трехсот тяжело раненных людей лежали, дрожа от
ночного холода. Неистовая дневная жара спала, и уже через несколько часов
бороды солдат от испарений дыхания покрылись тонкой коркой льда. Тем, кого
мучили боли, я давал максимальную дозу морфия; я поправлял ружья и штыки,
которые использовались, как шины; необходимо было ослабить и положить заново
жгуты. Воды осталось мало, но некоторых раненых нельзя было лишить хотя бы
такой скудной порции. Монотонность окружения угнетала. Не было ни кораблей,
ни лодок, чтобы забрать раненых с берега. Время от времени смерть спускалась
на землю, прихватывая с собой то одного, то другого. Каждый раз, делая
очередной обход, на месте, откуда недавно слышались мужественные слова
благодарности, я видел лишь неподвижное тело.
Я присел отдохнуть на песчаном холме, откуда мог услышать зов любого из моих
пациентов. "Знают ли живые, - подумалось мне, - что их молчаливые соседи уже
отошли?" Стало совсем тихо, слышно было лишь дыхание спящих. Внезапно меня
охватило острое чувство одиночества. Впоследствии я решил, что это
интуитивное предчувствие вызвало странное желание поскорее исчезнуть с тех
мест. Теоретически это могло быть реакцией на страх. Объяснения не пришлось
долго ждать: в миле за озером, на Чоклет Хилл раздался ружейный выстрел. Он
так неожиданно разорвал тишину, что я резко вскочил в испуге. За этим
последовал звук, который до сих пор отдается в моей памяти. Это был звук
штыковой атаки. За холмом замаячили огни, пронзительные крики безумной жажды
крови смешались с диким гиканьем, воплями победителей и побежденных. Затем
прозвучало еще несколько револьверных выстрелов и огни погасли. После
получаса безумия тишина стала в тысячу раз напряженнее. Я знал, что наша
линия обороны с трудом удерживается уставшими, обессиленными бойцами.
Впившись глазами в темноту, я пытался угадать, кто же победил. Прорвали ли
турки оборону? Увижу ли я в темноте блеск стали и огонь безумных глаз?
Я отдал бы все, что у меня было, лишь бы со мной рядом находился надежный
товарищ, у которого хотя бы можно было поинтересоваться, кто, на его взгляд,
победил. Но я был абсолютно одинок, ужасные сомнения поглощали все мои силы.
Усталый и замерзший, я бродил, спотыкаясь, среди своих пациентов. Руки мои
дрожали, когда я подносил к их губам флягу с водой. Полусознательно мой
взгляд упорно возвращался к чернеющему пятну, растянувшемуся до Чоклет Хилл.
Меня терзали страхи. Прошло некоторое время, и над холмом серыми и лиловыми
полосами занялся рассвет. Доктор, сменяющий меня, пришел с первыми лучами
солнца. Он спросил меня о прошедшей ночи. Я рассказал ему все, и он заметил:
"Ты выглядишь устало. Что все же случилось с тобой?" Это был мой старый
приятель по Кембриджу, и я ответил: "Я никогда не догадывался, насколько
пугающим может быть одиночество".
Десант шестого августа, с градом обрушившегося на нас огня, больше походил на
бойню, но все равно мне было не так страшно, как той одинокой ночью, когда я
пережил тысячу смертей.