Теперь она посредством слова «мое» исследовала свои отношения с предметами и людьми. Стаскивала платок со стула, приговаривая: «Мое!» «Это мамин платок», — уточняла Вера Ивановна. Ксенька подходила к маме, крепко хваталась рукой за её подол: «Моя мама». «Твоя, твоя», — подтверждала Вера Ивановна. «Мое»,— продолжала Ксеня, мотая в другой руке мамин платок, волочащийся по полу. «А платок мамин»,— опять возражала Вера Ивановна. Ксеня вопросительно смотрела то на бабушку, то на маму, говорила задумчиво, будто заколебавшись: «Моя мама». И опять, мотая платком, глядя, как он извивается, мелькает пестрым концом у ног, уверенно добавляла: «Мой». Ну конечно же, раз мама ее, то и платок — тоже!
В конце концов она установила: мама и папа, бабушка и дедушка безраздельно принадлежат ей. Значит, и все то, что они берут в руки, тоже должно принадлежать ей. Однако поведение взрослых было крайне нелогичным: то они радовались каждому ее слову и движению, то хмурились, пряча от нее блестящие, неотразимо привлекательные предметы. Несправедливость состояла еще и в том, что четверо взрослых, как она понимала, не просто принадлежали ей — существовали ради нее: волновались, когда ей было плохо, умиротворялись и сияли, когда ей было хорошо. Противоречия в их поведении возмущали ее!.. Раздавался плач...
— Вот вам результаты вашего воспитания, — уличала нас Вера Ивановна.
— Второго надо, — сурово утверждала баба Глаша, — пока этого не забаловали совсем.
— Чтобы второго избаловать? — отвечал я. — Тогда ведь все внимание будет самому маленькому!
— Ничего вы не понимаете, — говорил Максим Петрович, катая на ладони перед Ксенькиным лицом блестящий шарик. — Нам надо делом заняться. Правда, Ксеня?
Он уводил ее в другую комнату, и наша дискуссия разгоралась с новой силой: нужно приучать Ксению к слову «нельзя»... А может, лучше к первым простеньким обязанностям — например, убирать игрушки? Приучать ее к мысли, что она тоже должна заботиться о взрослых... И объяснять, почему нельзя брать ножницы или нож.
Мои попытки объяснять — я заметил потом — давали обратный эффект. Ее интерес к запретным вещам резко подскакивал! Спасал тут только дедушкин прием — отвлечение другим предметом. Но сознание того, что она — центр мироздания, оставалось. Она не умела, не могла пока ощутить другого человека как нечто отдельное, самостоятельное. Взрослый откликался на ее «дай», на ее слезы или смех, и она не подозревала, что у него могут быть собственные желания.
Как научить ее понимать другого человека? Хотя почему обязательно учить? Не должна ли она приобрести это умение сама, в общении, может быть, даже конфликтуя, с нами?
Как-то мы с ней играли.