Ксенька на руках у Вали отвлеклась: по щекам еще слезы не сбежали, а уже сосредоточенно теребит мамкин нос.
— Она же никого слушаться не будет.
— Вот и хорошо, пусть своим умом живет.
— Да нет у нее еще своего ума!
— И не будет, если без конца одергивать.
— А если волю дать — будет?! Она такое вам натворит... Кого из нее хотите вырастить — вы подумали?
Мы, конечно, об этом подумали. И — давно. Е запальчивости я немедленно изложил нашу программу воспитания не потребителя, не приспособленца к обстоятельствам, а человека, способного исследовать обстоятельства и преобразовывать их... Словом — личность творческую!
— ...Чтобы витала в облаках, как и вы оба, — подвела черту нашей дискуссии Вера Ивановна, уходя из комнаты.
— Вы, главное, не горячитесь, — сказал Максим Петрович нам с Валей, подмигнул Ксеньке и пошел к своему фотоаппарату.
В дверях он столкнулся с бабой Глашей. Она, жмурясь в улыбке, тонким голоском запричитала.
— А я думала, уж не стряслось чего, такой крик. Ох, горластая девка растет, покою от нее ни ей самой, ни другим не будет. Да сейчас все они нервные: в школу бегом, из школы бегом. Куда торопятся? Вся жизнь еще впереди...
«Ну, положим, уже не вся, хоть и малая часть, но прожита, — подумалось мне тогда. — Шаг к самостоятельной жизни сделан».
Какой она у моей дочери будет?...


Запись 3-я
ФАКТ ЖИЗНИ
О медведе в берлоге, играх всерьез и пробуждении самосознания
Это было неправдоподобно.
Я даже не сразу понял, что случилось.
Ксеня, сидевшая на диване (она уже давно ходит и немного разговаривает), вдруг сморщившись в плаксивой гримасе, сказала:
— Хочу домой.
— Ты же дома!
— К маме и папе, — продолжала она, начиная реветь.
— Да ведь я твой папа!
Осторожно притрагиваюсь к ней, глажу по голове, успокаиваю. В дверь заглядывает Вера Ивановна: «Что туту вас?» За ней маячит Максим Петрович. Оба встревожены.
Еще бы! Так спокойно шла игра, так звонко лопотала их внучка, и вдруг — рев. Пытаюсь объяснить, я был медведем, она — Машей. Она подметала берлогу, варила похлебку, потом медведь ей сказал, что насовсем оставит ее у себя. Заплакала.
— Да разве можно детей пугать? — выговорила мне Вера Ивановна.
Нельзя... Конечно, нельзя... Я соглашаюсь и не могу опомниться: Ксенька же смотрела на меня, видела мое лицо, понимала, что я — папа, что мы играем! Неужели можно вот так, в городской квартире, подметая воображаемым веником паркетный пол, вдруг подумать, что ты в какой-то там берлоге, в глухом лесу, а человек, сидящий на диване, вовсе не папа, а медведь, сошедший со страницы сборника сказок?
Трудно было поверить, но вот оно, Ксенькино лицо, мокрое от непросохших слез.