Она говорила на каком-то сла-вянском диалекте, который никто, включая меня, не мог понять, и была подвержена неконтролируемым приступам словоизвержения, во время которых баррикадировалась в своей комнате и не позволяла никому находиться рядом. Ее старая тетка, которая спасла ее и вывезла в Англию, была изумлена этим парадоксальным отношением ребенка к проявлениям доброты. Когда мы встретились и девочка увидела меня, она немедленно успокоилась и позволила мне сделать ей прививки и другие болезненные процедуры, необходимые для ребенка-беженца. Она очень привязалась ко мне, и я часто встречала ее у своего дома, где она ждала меня, чтобы обменяться улыбкой и парой слов, когда она заговорила по-английски. Она никогда не говорила со мной о своем прошлом, но ее поведение красноречиво говорило о том, что ей необходимо молчать о нем, и я не расспрашивала ее.
Она рано вышла замуж и, хотя они уехали из Лондона в пригород, всегда приводила ко мне детей, словно я была ее доброй и гостеприимной — но тайной — матерью. Когда ее последнему ребенку исполнилось столько, сколько было ей самой в тот период, когда мы познакомились, моя пациентка вновь пришла ко мне в глубоком расстройстве. К тому времени я стала аналитиком, и она просила меня о лечении: она больше не могла отрицать свою боль и свое прошлое. Тогда она рассказала мне, что когда немцы ворва-лись в ее страну, отец спрятал ее и ее мать за юродом в деревне, а сам ушел в парти-заны. Их укрыла семья крестьян, чья дочь привязалась к шумной, непослушной девочке. Потом мать случайно обнаружили и застрелили нацисты. Ребенка спрятали под кроватью, но она слышала выстрел и видела на следующий день труп матери. Хозяева продолжали прятать се у себя, потому что их дочь любила девочку. Немцы поверили, что это их младшая дочь. Она стала молчаливой и покорной, зная, что, если будет кричать и капризничать, как раньше, это приведет ее к гибели. В процессе психоаналитических сессий мы с ней поняли, что ее неадекватное поведение со спасительницей-теткой было отреагированием всего, что накопилось отщепленного и вытесненного, пока она жила в семье своих первых спасителей. Как же я была поражена, когда она принесла фотографию своей покойной матери: я увидела по ее внешности, что она вполне могла бы быть членом моей семьи. Мы поняли, что мое легкое внешнее сходство с ее матерью немедленно вызвало у нее все те чувства, которые она так сильно желала испытывать. Наслаждение от материнской заботы и ласки повторилось, и она заново пережила его в настоящем при переносе. Ее привязанность ко мне в свою очередь стимулировала материнскую, заботливую грань моего контрпереноса, позволяя мне отвечать на ее скрытое желание и удовлетворять его при медицинском уходе за ней.