Она больше не ездила на конференции, но разузнавала через своих друзей, куда собираюсь я, и просила их добыть для нее мой доклад. Таким обра-зом, она отыгрывала свое детство, того ребенка, который за всеми следил, все видел и знал, но молчал. Человек, за которым она наблюдала, совершенно не знал о происхо-дящем.
Начиная с этого момента г-жа Д. стала раскрывать и другие секреты ее детства. Она чувствовала себя очень виноватой за сознательное желание смерти матери. Когда отец вернулся из России, она рассказала ему о материнской жестокости. Он прекратил вы-ходки жены и сказал дочке, что не раз всерьез думал о том, чтобы развестись, но ос-тался ради нее. Начиная с этого времени она спала между родителями в их супружеской постели. Отец г-жи Д. наказывал таким способом жену, фрустрируя ее, возбуждал дочь и никому не приносил удовлетворения. У него были жуткие ночные кошмары, и часто его измученная жена по ночам уходила и бродила вокруг дома, и тогда г-жа Д. вставала и утешала ее. Так она стала матерью своей матери. Несмотря на распрю родителей, она прекрасно училась в университете, на каникулы всегда возвращаясь домой, чтобы снова лечь спать между отцом и матерью. Интеллектуально она отделилась от них, но инцестуозные чувства между нею и отцом влекли ее назад. Позднее, в своей взрослой жизни, г-жа Д. идентифицировалась со своим сердитым и причиняющим боль отцом. Несмотря на то что ее муж был утонченным человеком и любил ее, она открыто и часто заводила любовников: тем самым она спала с двумя, но переворачивала ситуацию детства, фрустрируя мужа. Подобно отцу, который путал свои идентификации в качестве отца и в качестве мужа, она путала свои. Одевалась она всегда как маленькая девочка.
Г-жа Д. снова вернулась к тому, как хорошо обращались в ее семье с пленными, как те приезжали после войны поблагодарить. Она сама ездила в гости к одному из них во Францию. Постепенно она перешла к жестокости других крестьян, не только при убое скота, но и к пленным. Потом она заговорила, как тронул ее фильм о Катастрофе, кото-рый шел в Германии тогда, когда она проходила свой первый анализ, но она не смогла поделиться своими чувствами с немецким аналитиком. Молчание обеих женщин с их общим прошлым не позволило им разделить общую боль, скорбь, стыд и вину. Я специ-ально спросила ее, выносила ли она эту тему на анализ в Германии. Она ответила, что заводила разговор, но аналитик не поддержала его; следовательно, предмет был из-вестен и не известен обеим.
Мне кажется, что при этом нечто было скорее отыграно, чем проговорено. Я думаю, что при переносе на немецкого аналитика повторились амбивалентные чувства, которые она испытывала к своей жестокой и садистической матери до возвращения отца: смесь вызова, гнева и страха возмездия при полном отсутствии взаимного разделения боли.